C.S.LEWIS
  (1898-1963)

  

                                               Глава 4 "ДЖЕК"
                              ( Х.Карпентер "Дж.Р.Р.Толкин биография" )


В 1925 году, когда Толкин вернулся в Оксфорд, в его жизни недоставало одного важного элемента. Недоставало с тех самых пор, как в битве на Сомме распалось ЧКБО, потому что Толкин так и не смог обзавестись новыми друзьями, столь же близкими ему по разуму и по духу. Время от времени Толкин встречался со вторым выжившим членом ЧКБО, Кристофером Уайзменом, однако Уайзмен теперь был всецело поглощен своими новыми обязанностями директора методистского пансиона* (*-Квинз-Колледж в Тонтоне, в числе первых учеников которого был Джон Саффилд, дед Толкина.) (Прим. авт.),
и при встречах они обнаруживали, что между ними осталось очень мало общего.
11 мая 1926 года Толкин присутствовал на собрании английского факультета в Мертон-Колледже. Среди множества знакомых в глаза бросался новичок: крепко сбитый человек двадцати семи лет в мешковатом костюме. Он только недавно был избран членом колледжа и наставником по английскому языку и литературе в Модлин-Колледже. Это был Клайв Стейплс Льюис, которого друзья обычно звали просто Джек.
Поначалу оба осторожно кружили вокруг друг друга. Толкин знал, что Льюис, хотя и медиевист, принадлежит к лагерю "литов" и, следовательно, является потенциальным противником. Льюис же записал в своем дневнике, что Толкин - "спокойный, бледный, болтливый типчик", и добавил:
"Совершенно безобидный, ему бы только встряхнуться малость". Но вскоре Льюис очень привязался к этому человеку с вытянутым лицом и пронзительным взглядом, любившему поболтать, посмеяться и попить пивка, а Толкин поддался обаянию живого ума Льюиса и его щедрой души, столь же широкой, как его бесформенные фланелевые брюки. К маю 1927 года Толкин включил Льюиса в число "Углегрызов" ( клуб, организованный Дж.Р.Р.Толкином, члены клуба занимались тем, что по очереди читали вслух древние тексты на исландском), чтобы он мог участвовать в чтении исландских саг, - и так началась их длительная и непростая дружба.
Тому, кто хочет знать, что значили друг для друга Толкин и Льюис, не помешает прочитать главу о дружбе из эссе Льюиса "Любовь"*
( *-Перевод на русский язык выпущен Н. Л. Трауберг в 1976 г. В оригинале -
"The Four Loves").Здесь рассказывается обо всем: о том, как два человека становятся друзьями, обнаружив, что что-то понимают одинаково, о том, что такая дружба не знает ревности, но, напротив, стремится к расширению круга друзей; о том, что мужчинам такая дружба практически необходима; о том, что нет ничего лучше, чем после дня, проведенного в пешем походе, ввалиться дружеской компанией в трактир. "Что может быть лучше этих посиделок? - пишет Льюис. - Все надели тапочки, вытянули ноги к огню, выпивка под рукой; беседуем - и целый мир открывается нашим умам, а отчасти и то, что за его пределами. Никто ничего друг от друга не требует, никому ничем не обязан; все равны и свободны, точно познакомились час назад, и в то же время нас согревает многолетняя привязанность.
У жизни - естественной жизни - нет лучшего дара".
Вот что представляли собой все эти годы дружбы, пешие прогулки, дружеские сборища в комнатах Льюиса по четвергам. Отчасти таков был дух времени: сходные рассуждения о мужской дружбе можно найти в сочинениях Честертона, и это чувство, хотя и менее осознанно, разделяли многие их современники. Примеры такой дружбы встречались уже в древних, цивилизациях, а если поискать в менее отдаленную эпоху, то окажется, что отчасти причиной тому послужила Первая мировая. Во время войны так много старых друзей погибло, что выжившие ощущали необходимость держаться поближе друг к другу. Дружба такого рода была явлением весьма примечательным и в то же время совершенно естественным и неизбежным. Она не имела ничего общего с гомосексуальностью (Льюис вполне заслуженно высмеивает подобное предположение), однако женщинам в ней места не находилось. Это великая тайна жизни Толкина, и, если мы попытаемся ее анализировать, мы ничего в ней не поймем. Однако, если нам самим доводилось испытывать нечто подобное, мы отлично знаем, что к чему. Но если даже нам этого не дано, мы можем отчасти видеть подобную дружбу во "Властелине Колец".
Как это началось? Возможно, первоначально точкой соприкосновения стал интерес ко всему "северному". Льюис с детства был захвачен германской мифологией и, обнаружив в Толкине еще одного энтузиаста, зачарованного тайнами "Эдды" и хитросплетениями легенды о Вельсунгах, понял, что им есть чем поделиться друг с другом. Они начали регулярно встречаться в комнатах Льюиса в Модлин-Колледже. Временами они засиживались далеко за полночь, беседуя о богах и великанах Ас-гарда или обсуждая факультетскую политику. Они также обменивались мнениями о творчестве друг друга. Толкин дал Льюису почитать машинописный текст своей длинной поэмы "Жеста о Берене и Лутиэн". Прочтя ее, Льюис написал Толкину: "Могу сказать совершенно откровенно, что не припомню, когда мне в последний раз доводилось столь приятно провести вечер. И дело не в том, что мне нравилось читать поэму, написанную моим другом: я получил бы не меньше удовольствия, будь это книга неизвестного автора, случайно купленная в лавке". Льюис послал Толкину подробный критический разбор поэмы, для забавы написанный в форме псевдонаучных статей, в которых воображаемые ученые мужи ("Памперникель", "Пибоди" и "Шик") предполагали, что слабые строки в поэме Толкина представляют собой результат ошибок переписчика и никак не могут принадлежать автору первоначального текста. Статьи Толкина позабавили, однако из предложенных Льюисом исправлений он принял лишь немногие. С другой стороны, почти все раскритикованные Льюисом отрывки он переработал, причем переработал настолько, что отредактированную "Жесту о Берене и Лутиэн" едва ли можно назвать той же самой поэмой. Вскоре Льюис обнаружил, что это вообще свойственно его другу. "На критику он реагирует только двумя способами, - замечал Льюис. - Либо берется переделывать все заново с самого начала, либо вообще не обращает внимания".
К тому времени - это был конец 1929 года - Льюис поддерживал планы Толкина относительно реформ на английском факультете. Они плели интриги и дискутировали. Льюис заговорщицки писал Толкину: "Позволь тебе напомнить, что за каждым деревом прячутся замаскированные орки". Они вместе искусно провели эту кампанию, и отчасти именно благодаря поддержке Льюиса в совете факультета Толкину удалось в 1931 году протолкнуть свои реформы в программе обучения.
В автобиографии "Настигнут радостью" Льюис писал, что дружба с Толкином "избавила меня от двух старых предрассудков. С самого моего рождения меня предупреждали (не вслух, но подразумевая это как очевидность), что нельзя доверять папистам; с тех пор, как я поступил на английское отделение, мне вполне ясно намекали, что нельзя доверять филологам. Толкин был и тем и другим". Вскоре после того, как Льюису удалось преодолеть второй предрассудок, их дружба перешла в область первого.
Льюис, сын адвоката из Белфаста, воспитан был как истый ольстерский протестант. В отрочестве он исповедовал агностицизм; точнее, он обнаружил, что источником наибольших восторгов является для него не христианство, а языческие мифологии. Однако к описываемому времени Льюис уже начинал понемногу отходить от этой позиции. В середине двадцатых годов, получив степень бакалавра с отличием первого класса на английском факультете (а ранее - степень бакалавра с отличием первого класса по двум дисциплинам на классическом) и с грехом пополам добывая себе пропитание работой наставника, Льюис пришел к тому, что он назвал своим "новым взглядом": к вере в то, что христианский "миф" содержит ровно столько истины, сколько в состоянии воспринять большинство людей. К 1926 году Льюис шагнул еще дальше. Он понял: его поиски источника того, что он для себя называл "Радостью", на самом деле были не чем иным, как поисками бога. Вскоре для него сделалось очевидно, что он должен либо принять бога, либо отвергнуть Его. И вот тут-то он и подружился с Толкином.
В Толкине Льюис нашел человека, наделенного и остроумием, и ярким интеллектом, который при этом был убежденным христианином. В первые годы их дружбы Толкин не раз просиживал по многу часов в одном из по-спартански простых кресел Льюиса посреди большой гостиной в его комнатах в новом здании Модлин-Колледжа, в то время как Льюис, сжимая в тяжелом кулаке чубук своей трубки и вздымая брови из-за облака табачного дыма, расхаживал по комнате взад-вперед, то говоря, то слушая, внезапно разворачиваясь на каблуках и восклицая: "Distinguo, Толлерс! Distinguo!"*(*-"Различаю" (лат.). ) - когда его собеседник, тоже весь окутанный табачным дымом, делал чересчур радикальное утверждение. Спорить Льюис спорил, но все больше склонялся к мысли, что Толкин прав. К лету 1929 года он уже исповедовал теизм, простейшую веру в бога. Однако христианином еще не был.

Обычно его споры с Толкином происходили утром по понедельникам. Поговорив часок-другой, друзья отправлялись попить пивка в ближайший паб в гостинице "Восточные ворота". Но 19 сентября 1931 года они встретились в субботу вечером. Льюис пригласил Толкина на обед в Модлин-Колледж. За обедом присутствовал и другой гость Льюиса, Хью Дайсон, с которым Толкин впервые познакомился в Эксетер-Колледже в 1919 году. Дайсон теперь преподавал литературу в университете Рединга и часто бывал в Оксфорде. Хью был христианином и к тому же отличался лисьей хитростью. После обеда Льюис, Толкин и Дайсон вышли подышать свежим воздухом. Ночь выдалась ветреная, однако же они не спеша побрели по Эддисонз-Уолк, рассуждая о назначении мифа. Льюис теперь уже верил в бога, однако же никак не понимал, в чем состоит функция Христа в христианстве. Ему не удавалось постичь значения распятия и Воскресения. Льюис говорил друзьям, что ему необходимо вникнуть в смысл этих событий - как писал он позднее в письме, "уразуметь, как и чем жизнь и смерть Кого-то Другого (кто бы ни был этот другой), жившего две тысячи лет тому назад, могла помочь нам здесь и сейчас - разве что его примером".
Время шло к полуночи, а Толкин и Дайсон убеждали Льюиса, что его притязания совершенно неправомерны. Ведь идея жертвоприношения в языческой религии восхищает и трогает его - и действительно, идея умирающего и воскресающего бога волновала воображение Льюиса с тех самых пор, как он впервые прочел историю о германском боге Бальдере. А от Евангелий (говорили Толкин с Дайсоном) он почему-то требует большего: однозначного смысла, стоящего за мифом. Жертвоприношение в мифе он принимает как есть, не требуя объяснений- так почему бы не перенести это отношение на истинную историю?
- Но ведь мифы - ложь, пусть даже ложь посеребренная*, - возражал Льюис.

(*- Рассказ об этом разговоре основан на поэме Толкина "Мифо-пея", которую он озаглавил также "Мизомифос" и "От Филомифа - Мизомифу". Одна из рукописей поэмы помечена: "Для К. С. Льюиса". (Прим. авт.) )
- Нет, - ответил Толкин, - мифы - не ложь.
И, указав на большие деревья в Модлин-Гроув, чьи ветви раскачивались на ветру, привел другой аргумент.
- Ты называешь дерево деревом, - сказал он, - не особенно задумываясь над этим словом. Но ведь оно не было "деревом", пока кто-то не дал ему это имя. Ты называешь звезду звездой и говоришь, что это всего лишь огромный шар материи, движущийся по математически заданной орбите. Но это всего лишь то, как ты ее видишь. Давая вещам названия и описывая их, ты всего лишь выдумываешь собственные термины для этих вещей. Так вот, подобно тому, как речь - это то, что мы выдумали о предметах и идеях, точно так же миф - это то, что мы выдумали об истине.
Мы - от господа, - продолжал Толкин, - и потому, хотя мифы, сотканные нами, неизбежно содержат заблуждения, они в то же время отражают преломленный луч истинного света, извечной истины, пребывающей с господом. Воистину, толь-
ко благодаря мифотворчеству, только становясь "со-творцом" и выдумывая истории, способен Человек стремиться к состоянию совершенства, которое было ведомо ему до Падения. Наши мифы могут заблуждаться, но тем не менее они, хотя и непрямыми путями, направляются в истинную гавань - в то время как материальный "прогресс" ведет лишь в зияющую пропасть, к Железной Короне силы зла.
Выражая эту веру во внутреннюю истинность мифологии, Толкин предъявил основу своей авторской философии, кредо, на котором держится "Сильмариллион".
Льюис выслушал и Дайсона, который подкреплял слова Толкина собственными рассуждениями. То есть вы хотите сказать, уточнил Льюис, что история Христа - попросту истинный миф, миф, который влияет на нас подобно всем прочим, но в то же время произошел на самом деле! Тогда, сказал он, я начинаю понимать...
Наконец ветер загнал всех троих под крышу, и они проговорили в комнатах Льюиса до трех часов ночи, после чего Толкин отправился домой. Льюис с Дайсоном проводили его по Хай-Стрит, а потом принялись бродить взад-вперед по галерее Нового Здания колледжа. Они разговаривали, пока небо не начало сереть.
Через двенадцать дней Льюис написал своему другу, Артуру Гривзу: "Я только что перешел от веры в бога к более определенной вере в Христа - в христианство. Объяснить постараюсь потом. Очень важную роль в этом сыграл мой длинный ночной разговор с Дайсоном и Толкином".
А тем временем Толкин, проводя письменные экзамены в Экзаминейшн-Скулз, сочинял длинную поэму, куда должно было войти все то, что он говорил Льюису. Поэму он назвал "Мифопея", то есть "творение мифов". А в дневнике он записал: "Дружба с Льюисом искупает многое и, помимо радости и утешения, приносит мне большую пользу от общения с человеком порядочным, отважным, умным - ученым, поэтом и философом - и к тому же теперь, после длительного паломничества, наконец-то любящим господа нашего".
Льюис с Толкином продолжали часто встречаться. Толкин читал Льюису вслух отрывки из "Сильмариллиона", и Льюис уговаривал его побыстрее закончить книгу. Позднее Толкин говорил: "Мой неоплатный долг по отношению к нему состоит не в том, что обычно понимается под словом "влияние", а в том, что он просто подбадривал меня. Долгое время он был моим единственным слушателем. Он единственный подал мне мысль о том, что мои "побасенки" могут стать чем-то большим, чем личное хобби".
Обращение Льюиса в христианство положило начало новому этапу в его отношениях с Толкином. С начала тридцатых годов и впредь оба меньше зависели от общества друг друга и больше стремились к общению с другими людьми. В "Любви" Льюис утверждает, что "дружба двумя не ограничена", и предполагает, что каждый новый человек, добавившийся к компании друзей, выявляет все новые черты в других ее членах. Толкин это знал на примере ЧКБО; а дружеский круг, который начал образовываться теперь, был крайним выражением принципа ЧКБО, той тяги к образованию "клуба", которую Толкин испытывал еще с тех пор, как был подростком. Этот-то круг и сделался известен под названием "Инклинги".
Клуб "Инклингов" начал формироваться примерно в то же время, когда перестали собираться "Углегрызы" (то есть в начале тридцатых). "Углегрызы" распались потому, что их задача была выполнена: они прочли все основные исландские саги и "Старшую Эдду". А название "Инклинги"* (*- Перевести это название не представляется возможным. Само по себе слово " inkling" означает "намек" - и возможно, что упомянутый ниже основатель клуба имел в виду именно это значение. Но Толкин с Льюисом не могли не принимать в расчет сходства этого названия со словом "Инглинги" (т. е. "потомки Инга", королевский род Норвегии), а также созвучного слова "ink" ("чернила"), так что слово "Инклинги" можно перевести также и как "чернильные души". В связи с этим мы предпочли оставить название знаменитого клуба непереведенным.)
первоначально принадлежало литературному обществу, основанному около 1931 года студентом Юниверсити-Колледжа по имени Тэнджи Лин, Льюис с Толкином оба бывали на собраниях этого общества, где читались и разбирались неопубликованные сочинения. Лин закончил Оксфорд и уехал, а клуб остался - или, точнее, его название, отчасти в шутку, заимствовал кружок друзей, который регулярно собирался у Льюиса.
"Инклинги" теперь вошли в историю литературы, и писали о них немало и по большей части чересчур благоговейно. А между тем это был всего лишь кружок друзей, не более - но и не менее; все - мужчины, все - христиане, и почти все интересовались литературой. Считается, что "членами" этого кружка в то или иное время были очень многие; хотя на самом деле никакой системы "членства" в нем не существовало. Просто в разное время разные люди бывали там более или менее регулярно, в то время как другие заходили лишь от случая к случаю. Ядром кружка неизменно оставался Льюис, без него эти собрания были попросту немыслимы. Список прочих имен вряд ли может дать представление об истинной сути "Инклингов"; но если уж имена так важны, то, помимо Льюиса и Толкина (который тоже присутствовал почти всегда), в число тех, кто бывал на собраниях и до, и после войны, входили майор Уоррен Льюис (старший брат К. С. Льюиса, которого все звали просто Уорни), Р. Э. Хавард (оксфордский врач, у которого лечились Льюис и семейство Толкинов), старинный друг Льюиса Оуэн Барфилд (хотя Барфилд, работавший адвокатом в Лондоне, собрания посещал редко) и Хью Дайсон.
Общество было совершенно неформальным. Не следует думать, что одни и те же люди ходили туда каждую неделю, как на дежурство, а в случае своего отсутствия присылали извинения. Однако же кое-что оставалось неизменным. По рабочим дням обычно все или несколько человек собирались утром в пабе "Орел и дитя" (который между собой называли "Птичка с младенцем"), как правило, по вторникам; хотя во время войны, когда с пивом сделалось туго, а в пабах толпились военнослужащие, им часто приходилось изменять своим обычаям. А вечером по четвергам - в большой гостиной Льюиса в Модлин-Колледже, обычно после девяти вечера заваривали чай, раскуривали трубки, после чего Льюис гулко провозглашал:
"Ну что, у кого-нибудь найдется что-нибудь почитать?" И кто-нибудь доставал рукопись и принимался читать вслух. Это могло быть стихотворение, рассказ или глава из книги. Потом начинался разбор. Иногда прочитанное хвалили, а иногда и критиковали - это общество создавалось не для взаимного славословия. Иногда потом читали еще что-нибудь, но вскоре принимались бурно спорить или просто болтать обо всем на свете и засиживались так допоздна.
К концу тридцатых годов "Инклинги" сделались важной частью жизни Толкина. Сам он читал, в числе прочего, отрывки из рукописи "Хоббита", тогда еще не опубликованного. В 1939 году, когда разразилась война, в дружеском кругу появился еще один человек. Это был Чарльз Уильямc, который работал в лондонской конторе издательства Оксфордского университета, и его вместе с прочими сотрудниками эвакуировали в Оксфорд. Уильямсу перевалило за пятьдесят, его мысли и творчество - а он был романистом, поэтом, богословом и критиком - пользовались известностью и уважением у читателей, пусть и не столь многочисленных. В частности, его так называемые "духовные триллеры", романы, в которых на самом обыденном фоне разворачиваются события сверхъестественные и мистические, находили себе не очень обширную, но при этом восторженную аудиторию. Льюис познакомился с Уильямсом за некоторое время до того и весьма им восхищался, а Толкин встречался с ним всего раза два. Теперь же он преисполнился к Уильямсу очень смешанных чувств. Уильямс, с его необычным лицом (полуангел-полумартышка, как выражался Льюис), в синем костюме, столь непривычном для Оксфорда, с сигаретой, свисающей из угла рта, и с пачкой гранок, завернутых в "Тайм энд тайд", под мышкой, отличался немалым природным обаянием. Двадцать лет спустя Толкин вспоминал: "Мы пришлись друг другу по душе и любили поболтать (в основном шутливо)". Но добавлял: "На более глубоком (или более высоком) уровне нам друг другу сказать было нечего". Отчасти потому, что, в то время как Уильямc с удовольствием слушал главы из "Властелина Колец", которые Толкин читал на собраниях, Толкину книги Уильямса, по крайней мере, те, с которыми он познакомился, не нравились. Толкин говорил, что ему эти книги "абсолютно чужды и иногда очень неприятны, временами же кажутся смехотворными". Возможно, его настороженное отношение к Уильямсу, или к тому месту, которое Уильямc занял среди "Инклингов", шло не только от рассудка. Льюис полагал и писал в "Любви", что настоящие друзья не испытывают ревности, когда к их кругу присоединяется кто-то еще. Но тут Льюис говорил за Льюиса, а не за Тол-кина. Очевидно, что Толкин слегка ревновал или обижался, и не без причины, потому что теперь прожектор Льюисова энтузиазма неприметно сместился в сторону Уильямса. "Льюис был очень впечатлительным человеком", - писал Толкин много лет спустя, а в другом месте говорил о "мощном влиянии", которое, по его мнению, оказал Уильямc на Льюиса, особенно на третий роман из его "Космической трилогии", "Мерзейшая мощь".
Итак, появление в Оксфорде Уильямса положило начало третьему этапу дружбы Толкина с Льюисом. Толкин несколько охладел к своему другу - впрочем, пока что даже Льюис этого почти не замечал. Возможно, была и другая причина, еще более тонкая: Льюис становился все более известен в качестве христианского апологета. Поскольку Толкин сыграл столь важную роль в обращении своего друга, он всегда сожалел о том, что Льюис не сделался католиком, подобно ему самому, но начал посещать службы в ближайшем англиканском приходе, вернувшись к религии своего детства. Толкин же питал настолько сильную неприязнь к англиканской церкви, что она временами распространялась даже на ее храмы: Толкин утверждал, что ему мешает по достоинству оценить их красоту печальная мысль о том, что все они - с его точки зрения - совращены с пути истинного католицизма. Когда Льюис опубликовал аллегорическую повесть под названием "Возвращение паломника"*(*-"The Piligrim's Regress"; в русском переводе Н. Трауберг - "Кружной путь, или Блуждания паломника", опубл. по-русски в Собр. соч. в 8 т., т. 7.), в которой рассказывается история его обращения, Толкин счел это название иронией. "Льюис, конечно же, вернулся, - говорил он. - Он не желает войти в христианство заново, через новую дверь - он возвращается к старой, по крайней мере, в том смысле, что, вновь приняв христианство, он принимает вместе с ним или пробуждает вновь все предрассудки, столь усердно насажденные в нем в детстве и отрочестве. Он желает вновь сделаться северно-ирландским протестантом".

К середине сороковых годов Льюис сделался весьма популярен ("слишком популярен, на его собственный вкус или на чей-либо из наших", - замечал Толкин) благодаря своим христианским работам, "Страдание" и "Письма Баламута". Возможно, Толкин, видя растущую славу своего друга, чувствовал себя учителем, чей ученик внезапно обошел его и добился почти незаслуженного триумфа. Однажды он не слишком-то лестно назвал Льюиса "популистским богословом".
Но если даже все это действительно присутствовало в мыслях Толкина в начале сороковых, внешне это никак не проявлялось. Он по-прежнему был почти безраздельно предан Льюису и, возможно, в глубине души питал надежду, что когда-нибудь его друг все же перейдет в католичество. А круг "Инклингов" по-прежнему радовал и поддерживал его. "Hwaet! Wе Inclinga, - писал Толкин, подражая начальным стихам "Беовульфа", - on aerdagum searothancolra snyttru gehierdon" - "Се! Во дни былые мы были наслышаны о хитроумных Инклингах - как мужи мудрые восседали вместе и вели беседы, искусно излагали ученость и песенное мастерство и в думы погружались. То была истинная радость!"

OCR-Степан Обручков

При исползовании любого материала с данного сайта просьба ссылаться на www.tolkienlewis.narod.ru

Какой конструктор сайтов лучше: Site-builders.ru